• Телефонные звонки
  • Доставка посылок и передач в СИЗО-1
  • Денежные переводы осужденному
  • Страхование осужденных

г. Гомель, ИК-4

ШеFF Оффлайн

ШеFF

visibility
Регистрация
15 Ноябрь 2008
Сообщения
5,709
Симпатии
102
Баллы
73
Адрес
SmolCity
#1
Исправительная колония № 4

Адрес
: 246035, г. Гомель, ул. Антошкина, 3
кадровый аппарат: тел. (8-0232) 629821, 620079
 
ШеFF Оффлайн

ШеFF

visibility
Регистрация
15 Ноябрь 2008
Сообщения
5,709
Симпатии
102
Баллы
73
Адрес
SmolCity
#2
Жизнь после приговора

Все, что скрывается за скупыми строчками судебного решения, в материалах нашего проекта. Один человек, одно преступление, одна судьба как урок, исповедь, предостережение.
Сегодня в энциклопедии фатальных ошибок и неиспользованных вариантов глава третья семейная. Неоднозначная. Ведь в бытовых преступлениях бывает сложно отделить свет от тени, а жертву от злодея. В замкнутых кругах, черных дырах и извилистых лабиринтах семейных взаимоотношений порой непросто разобраться и прокурорам с судьями.
Можно, впрочем, сказать и проще: это вечная история о мужчине и женщине, о том, как рождаются и исчезают семьи. История о планете терпения и кухонном ноже с лезвием из нержавейки. Гомель, ИК-4, кабинет психолога. Напротив меня в кресле осужденная из первого отряда Галина Ковальчук. На ней красный форменный халат с узором. Ей 32 года, но у нее так много седых волос...
Женщина сидит ровно, как на суде, руки на коленях, пальцы сцеплены в замок. Своим рукам она будто не доверяет.





Галина Ковальчук - преступница. Эту мысль я повторяю про себя несколько раз, даже записываю ее в блокнот, чтобы не забыть. На преступницу моя хрупкая собеседница не похожа...
В отличие от других героев проекта -пьяного водителя, сбившего насмерть двух человек, паренька-рецидивиста, собравшего к 20 годам целую коллекцию из уголовных наказаний, Ковальчук не прячет лицо от фотокамеры. Не просит изменить свою фамилию, не требует скрыть место, где родилась и жила. Впервые я вижу, что осужденной нечего скрывать. И это тоже штрих к ее портрету, к ее красному казенному халату и волосам с проседью.
"Я здесь, потому что убила мужа,"- тихо говорит она. "Мы прожили с ним 13 лет. У нас было двое детей, две девочки. Теперь он мертв, я на -зоне, а они растут без родителей. Попав сюда, я думаю, что слишком многого от него требовала. Слишком много хотела..."
Мы отмотаем время назад, чтобы разобраться, так ли это. Иначе Галину Ковальчук , а вместе с ней и сотни, тысячи других женщин с похожей судьбой - не понять.


Часть первая. Свадьба

Она родилась в деревне Павлово Слонимского района. Отец умер, когда Гале было 9 месяцев. Мама воспитывала девочку и двоих ее братьев одна. Что видела в своем детстве моя героиня? Как и любая сельская девчонка из не самой благополучной семьи, немного видела. Поле, огород, школа — ее детский мир. Девушке, наверное, хотелось гулять на каблуках вдоль набережной Черного или Красного моря, а может, заниматься бальными танцами, аэробикой, поступить в престижный вуз. И встретить принца она, конечно, тоже мечтала. Как без этого?
Принц объявился на дискотеке в соседней деревне. Его звали Николаем. Он был старше ее на 6 лет. Работал в мебельной фирме. Ухаживал не то чтобы красиво, но уверенно. Часто приезжал к Галине домой. Мать ставила перед ухажером бутылку, стакан, предлагала выпить. Тот делал негодующий жест рукой: "Ни за что. Я не пью!"
Через несколько месяцев после знакомства они поженились. Галине тогда было 18. Свадьбу отметили скромно. В памяти у Ковальчук осталось: застолье, потом дискотека, на которой по традиции кто-то подрался... Даже своих колец у них не было. Жених взял их у друзей на время - для росписи в ЗАГСе. Галина хотела купить кольца сама, но мать отговорила : это дело мужское.
Так началась их совместная жизнь. Так родилась одна из сотен тысяч семей. Не окольцованы, не околдованы высоким чувством :просто вместе, муж и жена, как требуют традиции и сама жизнь. И сюжет ее жизни тоже не предвещал бурных зигзагов: дети, работа, поле, огород, кухня... Так оно и было бы. Но...

Часть вторая. Дети

У нас две женские исправительные колонии :в Гомеле и под Речицей. Внешне их невозможно отличить от мужских. Маскировочное заграждение, противобросовые сетки, ворота контрольно–транспортной площадки, с которых выдержка из УК предупреждает об ответственности за пронос в зону запрещенных предметов. Это - стандарт. Хотя нет, одну особенность я все же подглядел. Возле КПП в ИК -домик в миниатюре, с ветряком и колодцем. Как символ уюта и всего того, что попавшие в колонию осужденные потеряли.
...Через год после росписи у Ковальчук родилась старшая дочка. Еще через несколько месяцев молодая женщина забеременела снова. Второй ребенок родился недоношенным. Мальчик прожил 6 месяцев и умер от двустороннего воспаления легких. Тот год для Ковальчук вообще выдался тяжелым: утонул брат. Тогда у нее появились первые седые волосы.
Муж упрекал ее в смерти сына. В то время он работал в СПК трактористом. Зарплату задерживали, бывало, по полгода. От безнадеги супруг начал заглядывать в бутылку
"Раз в году, перед новогодними праздниками, я могла себе позволить подарок -купить кофточку, например, или брюки, или юбку, "- вспоминает осужденная. "А так он мне никогда ничего не дарил. Даже на 8 Марта. Хотя один раз в жизни цветы все-таки принес. По красной гвоздике: мне, маме и дочке. Но дом муж держал, у нас были и техника, и телевизор, и машину он купил, взяв кредит, когда устроился в лесничество. А главный его подарок, самый дорогой - дети. Ради них я была готова терпеть."
Второй ее дочке - Лере недавно исполнилось два года...

Часть третья. Лабиринт

В ИК-4 режим общий. Здесь есть участок для несовершеннолетних, где отбывают наказание девушки до 18 лет, дом ребенка, клуб, столовая, спортивная площадка, зона отдыха...
"В женских колониях нет так называемых воровских законов, нет "смотрящих" и "авторитетов" , каждый сам по себе, "- говорит заместитель начальника ИК–4 по исправительному процессу и работе с личным составом Игорь Жестяников. Женщины активно участвуют в культурных мероприятиях, им это интересно. С другой стороны, дамы более импульсивны и вспыльчивы, порой размолвки между ними возникают даже из-за места у умывальника. Но конфликты эти, как вспышки, гаснут быстро.
Галину Ковальчук в колонии характеризуют как спокойную и уравновешенную.
" Мне сложно вспомнить тот день, когда муж в первый раз пришел домой пьяным, "- вздыхает она. "Сколько было таких дней! Запах перегара, безумные глаза... Он пил даже тогда, когда водка выливалась обратно. Все ему было мало, мало, мало."
Разрушаться, трещать по швам их семья, как и многие другие, начала по причине банальнейшей :из-за алкоголя. "Мне сложно вспомнить тот день, когда он первый раз меня избил, "- продолжает осужденная. " Вот, видите, на губе остался шрам от удара кулаком. Он бил даже тогда, когда зашился. Я его заставила, а потом пожалела ,через год и три месяца, когда раскодировался, он стал еще злее, еще агрессивнее. Помню, приехали домой из Слонима. Сели есть. Муж ругнулся на меня матом, я отвесила ему легкий подзатыльник. Вскочил, оттолкнул- упала на табуретку. Потом он врезал ногой в позвоночник. Абсолютно трезвый - соображал, что делает. А я - стерпела.

Слушая ее рассказ, я думал о том, что много веков назад в Индии жену сжигали живьем вместе с умершим мужем. Что в Древнем Египте супруг бросал супругу в костер, как только уличал ее в измене или другом прегрешении. И белорусская женщина, оказывается, будет терпеть, пока ее унижают, уничтожают, пока не развеют пеплом по ветру остатки характера и воли.

— Мы жили в деревне. Тут свои законы, — не понимает меня Ковальчук. — Заведено: если вышла замуж, должна терпеть. А развод — это срам. Меня так воспитали. Когда я была беременна в первый раз, застала мужа с подругой детства. Пошла к ее родителям, хотела попросить, чтоб повлияли, не разбивали нашу семью. В горячке даже угрожала поджечь дом... Родители меня избили. Даже милицию вызвали — мол, сумасшедшая–поджигательница, примите меры. Я на коленях выползала из того дома. А муж только съязвил — сама виновата. Даже не извинился. После того случая я пошла к маме. Насовсем. Но мать решения оставить супруга не одобрила. Сказала: «Я тебе его не выбирала. Раз выбрала — живи».

Ковальчук писала заявления в милицию. Хотела устроить мужа в ЛТП, но передумала — побоялась, что он потеряет работу и тогда ей не на что будет растить детей. Она искала супруга по оврагам и лесам, в зной и стужу, боясь, что однажды он не вернется, замерзнет, утонет. В этом она видела свой терпеливый женский долг.

— Хорошо помню лето 2009 года — последнее наше с ним лето. Гроза, потемнело на улице. Он пришел пьяный, стал выгонять меня из дому. Я закрылась в комнате — выбил стекла. Вызвала милицию, решила убегать. Помню как сейчас: ливень, сверкают молнии, мы с детьми идем к маме. Дети боятся, плачут... На следующий день мужу выписали штраф — 105.000 рублей. И это называется — государство мне помогло? Только забрали деньги из семьи...

Ковальчук хотела заочно учиться, получить высшее образование. Муж не пустил: ревновал.

Сложно ей было что–то предпринять, чтобы вырваться из этого лабиринта. Я бы даже сказал — невозможно.



Часть четвертая. Убийство



29 декабря 2009 года. Вечер. За окном метель. Галина Ковальчук на кухне готовит ужин. Обычно она успевала вовремя. Только муж войдет в дверь, только скинет куртку, бросит в угол свои кирзовые сапоги, сразу же звала к столу. Так у них было заведено: если вдруг трапеза была не готова, это могло супруга рассердить.

Но в тот день приготовить ужин вовремя жена не успела. Вместе со старшей дочерью они наряжали елку. Когда справились, Ковальчук тут же взялась за стряпню. Сейчас она говорит, что нервничала, что было у нее нехорошее предчувствие. Позвонила мужу на мобильник.

— Ты где?

— На работе, — по голосу было слышно, что он снова навеселе.

— Ты же обещал, что не будешь больше пить! — в тысячный раз сорвалась женщина.

— Что я, не человек?

Она начистила картошки, набрала в кастрюлю воды, включила газовую плиту. К картошке решила пожарить сала и порезать лук. Когда муж явился домой, Галина Ковальчук сидела на табуретке, держа в одной руке кухонный нож, а в другой луковицу. Молчала. Ему это не понравилось. Он ходил по комнате и повторял: «Чего ты психуешь? Что я — не человек?»

Ковальчук поднялась со стула. Как утверждает теперь, супруг замахнулся, чтобы ударить, но она его опередила. В тот момент бесконечному ее терпению пришел конец...

— Я не помню, как это получилось, куда вошел нож. Не помню даже, чтобы он закричал — просто выбежал на улицу. Я снова взяла в руки нож и увидела — на лезвии кровь. Испугалась. Выключила газ. Муж появился минут через пять.

Прохрипел: «Вызывай скорую». Когда открыл дверь в зал, я увидела, что руки у него в крови.

Удар пришелся в правую сторону легкого. Крови супруг Ковальчук потерял много. До приезда врачей она пыталась оказать ему первую помощь. Еще набрала 102, сказав дежурному: «Я зарезала мужа».

Из дома его выносили вперед ногами — он умер, не приходя в сознание. Галину Ковальчук в тот же вечер задержали — она едва успела проститься с детьми. Обещали отпустить под подписку о невыезде, но потом передумали: следователь заявил, что боится, как бы она с собой чего не сделала.


Часть пятая. Суд

«Третья смена — строиться на обед», — звучит через репродуктор. Осужденная в красном халате поливает кактус в горшке. В курилке обсуждают, когда закончится жара. Чахлый подсолнух, уцепившись за решетчатый забор, тянется к солнцу. Он такой же терпеливый, как моя героиня.

...Следствие продолжалось три месяца. Во время эксперимента обвиняемую просили показать, как она держала нож, убивая своего Колю. «Как обычно, когда лук чищу — так и держала», — показывала она.

На суд привели детей. Младшую поднесли к «клетке», в которой сидела мать. Девочка погрозила конвоиру кулаком.

Потерпевшей выступала сестра погибшего. Она и некоторые другие свидетели упрекали Ковальчук в том, что пилила мужа, не давала ему спокойно жить. Обвиняемую характеризовали как особу импульсивную. Оказалось, что с побоями ее никто из жителей Павлово не видел. По словам Ковальчук, шишки и тумаки она тщательно скрывала, замазывала пудрой: стыдно ходить по деревне и «светить» фингалом. Но стыд — это не аргумент...

Когда судья зачитал приговор: «Признать виновной в умышленном противоправном лишении жизни другого человека», женщина в «клетке» разрыдалась. Свою вину она признала частично.

Осудили убийцу на 6 лет.


Часть шестая. Молитва


В ИК–4 Ковальчук с 28 мая. В СИЗО она мечтала побыстрее оказаться в колонии — чтобы время текло не так медленно, как в следственном изоляторе.

В жару, чтобы осужденным было легче, администрация ИК изменила режим дня. Подъем — в 5.30, потом строем женщин ведут на завтрак. Дальше — пофамильная проверка, выход на работы — до 12.30. После — обед, и осужденным предоставляют свободное время. Кто–то смотрит телевизор, кто–то читает. Ковальчук добирает то, что не успела на воле, — глотает романы про любовь.

— В раскройном цехе я работаю пильщиком. То есть стою на ноже, раскраиваю материал. Из–за ножа сюда попала, при ноже и сейчас. В сентябре собираюсь пойти учиться на швею — на территории есть ПТУ. В жизни учиться у меня не получилось, может, хоть здесь...

Здесь она увидела и цветы — женщинам не запрещают выращивать их в жилых блоках. Заглянул туда: чисто и ухоженно. Но видимая свобода ограничена, себе осужденные не принадлежат, сделать шагу без присмотра ответственного не могут. Для «первоходов» это непривычно дико. Для Ковальчук же самое страшное — разлука с детьми.

Каждый день она перечитывает их письма. Старшая дочь Наташа прислала стихотворение: «Моя мама лучшая на свете. Она мне, как солнце, в жизни светит. Моя мама — лучший в мире друг...»

Брат Ковальчук оформил над детьми опекунство. Младшую осужденная хотела сначала забрать в колонию, в дом ребенка, но потом передумала: пусть не знает, что такое «зона».

— Когда освобожусь, вернусь в деревню, в свой дом. Чувствую, что меня будут осуждать. Хотя... Все равно. Я увижу детей. Знаете, раньше я планировала, что отправлю старшую поступать после 9 классов. Теперь передумала. Никуда ее не отпущу.

В колонии она почти ни с кем не общается. Ищет место, чтобы поплакать. По вечерам читает молитвы. Молится за дочерей, за всех своих родных, за душу мужа.

— Еще до суда мне снился сон. Каждую ночь. Будто я иду домой, но, не доходя до хаты, поворачиваю направо, к лесу. Там сидит муж с дружками, пьет. Кричу ему: вот ты развлекаешься, а мне из–за тебя дали 6 лет... Да, я виновата и должна ответить за то, что сделала. Но видит Бог, я не хотела убивать.

Галина Ковальчук рыдает, и мне хочется провалиться сквозь землю. Но я смотрю в блокнот и вспоминаю: плачет — преступница. В женских колониях немало осужденных, убивших своих мужей. И все они считают себя жертвами обстоятельств. Эти молчаливые хранительницы проржавевших семейных очагов, схватившиеся однажды за нож, убеждены: иначе было нельзя. И общественная мораль, уверен, с ними солидарна.



Но неужели нож — это единственный вариант? И где та грань, что отделяет терпение — редкую по нынешним временам добродетель — от преступления? У пильщицы Галины Ковальчук, чтобы подумать над этим, времени еще много.
 
ШеFF Оффлайн

ШеFF

visibility
Регистрация
15 Ноябрь 2008
Сообщения
5,709
Симпатии
102
Баллы
73
Адрес
SmolCity
#3
Мама дорогая

В Беларуси две колонии для женщин. Но только в Гомельской исправительной колонии № 4 создан дом ребенка...
Большинство из этих детей прекрасно знают, где провели первые месяцы своей жизни. Стираются из памяти лица воспитательниц в белых халатах, заборы больше не кажутся оградами сказочных замков, а колючая проволока — свернувшимся в клубок ежиком... И только фигура матери со временем не теряет своих очертаний. Всю жизнь они, наверное, будут смутно вспоминать ее вот такую — в казенном платье–халате, без украшений, такую долгожданную, любимую, всегда готовую расплакаться.

В Беларуси две колонии для женщин. Но только в Гомельской исправительной колонии № 4 создан дом ребенка. Его здесь называют ласково — «домик». Это одно из однотипных зданий на территории колонии. На стенах — веселые сказочные персонажи, в комнатах — маленькие кроватки, манежи, в музыкальном зале — пианино. А за окном — несколько раз в день построение осужденных и пофамильная проверка. И если выглянуть на улицу, то можно увидеть, как идут строем женщины в одинаковой форменной одежде, направляясь на швейную фабрику, в столовую или возвращаясь в отряд. Матерей к своим деткам отпускают только на грудное вскармливание и короткую прогулку. Они заходят в приемный покой — и открывается окошко, через которое им выдают, как посылку, их грудничков.



— Если работаю в первую смену, то вижу сына только после вечерней проверки один час, если во вторую — прихожу в детский дом два раза — утром и после обеда, — передо мной симпатичная молодая девушка Оксана. Длинные темные волосы небрежно завязаны в хвост. У нее первый ребенок и пятая судимость в ее 29 лет. Малышу 7 месяцев. Он здесь родился и уйдет отсюда вместе с мамой, которую осудили за грабеж на 3 года и 2 месяца (украла у прохожего кошелек). Если бы мамин срок был больше, ребенка после трех лет передали бы родственникам либо в детский дом.




Мамы разные нужны?

Оксана сама выросла в интернате. Первый раз осудили в 17 лет. С тех пор так и жила: два года в колонии — год на свободе. Улица воспитывала, колония пыталась исправить. Всему, что умеет — шить, белить, красить, штукатурить, — научили на «зоне». Но в жизни работать не привыкла. Украла — погуляла — в тюрьму.

— Каждый раз хотела начать заново, — отводит глаза Оксана. — Но возвращалась в свой круг, к друзьям, хотелось веселой жизни — дискотеки, бары–рестораны. Стимула не было. Не за что было зацепиться. Да, мама всегда говорила: «Не повторяй моих ошибок». Но у нас с ней разные жизни. У нее — своя, у меня — своя. Для меня очень много значит, что я родила здесь. Я не хочу, чтобы мой ребенок жил, как я, попал сюда. Теперь есть смысл, есть, ради кого жить. У меня теперь другой статус. Я — мама. И у ребенка есть папа. Мы не расписаны, но он мне пишет. И его родственники — не сомневаюсь — только «за», чтобы мы жили вместе. Они помогут первое время. А мы будем стараться. Надо как–то начинать жить. Мне не даст сын опустить руки, даже если я останусь одна.

Сейчас в колонии — 44 мамы с малышами до 3 лет и 10 беременных. Это не значит, что здесь у них какие–то необыкновенные условия содержания. Только усиленное питание для беременных и кормящих. А в остальном — колония она и есть колония. Те же общежития, двухъярусные железные кровати, одна тумбочка на двоих. Беременность, как известно, состояние временное и после девяти месяцев проходит у всех без исключения. А вот срок заключения у каждой свой. Законодательством предусматривается возможность отсрочки наказания для беременных и женщин, имеющих детей в возрасте до 3 лет, если у них первая судимость и срок не превышает 5 лет. Но, увы, под эту статью подпадают далеко не все...

26–летняя цыганка Татьяна, которую за пять лет пять раз судили, говорит: «Второй ребенок изменит мою жизнь. И вообще, планирую, что это моя последняя судимость».


Спрашиваю:

— А первый ребенок почему не изменил (10–летний сын Татьяны сейчас в Пинском детском доме)?

— Когда меня «закрыли» первый раз за сбыт наркотиков, мне было лет 18. Тогда по малолетству. А сейчас за грабеж. Но на это семейные обстоятельства толкнули. Я осталась сиротой...

Стоили ли эти «обстоятельства» того, чтобы ее дочка свои первые шаги сделала по территории «зоны», — судить маме, которая на преступление пошла, уже будучи беременной. К слову, «мамами» в доме ребенка называют всех подряд. Дети давно уже привыкли к многозначности этого традиционно однозначного слова. Мама — это воспитательница, нянечка, повар в столовой. И та, которая приходит в строго отведенные часы, — тоже мама.

— Нет, — не соглашается Татьяна. — Милана знает, кто ее мама. Если в белом халате — она понимает, что это не я пришла. А к осужденным, кроме меня, ни к кому не подходит. Находясь здесь, я много чего поняла. Что жить и трудиться надо ради своих детей. За год мне ни друзья, никто не помог, никто даже письма не написал, кроме родных. А когда я на свободе — я всем нужна. Не стоит такая судьба никаких денег.

Но без денег как поднять на ноги 10–месячную Милану? А кто маму с ребенком ждет дома? 16–летний брат, 9–летняя сестра, на которых она оформила опекунство, сын в детском доме и муж. Хотя по документам Татьяна — мать–одиночка. И не знаешь, где в ее словах правда, где — фантазия.

— Моя дочь ни в чем нуждаться не будет, — убеждает молодая мама. — Я ради нее пожертвовать собой готова. Думала, что больше не будет детей, болела много. А тут — дочка! По моим следам она не пойдет. Хоть я и в «зоне», сейчас мой старший ребенок и грамотный, и школу не прогуливает, у него в мыслях нет того, что у меня было. Наоборот, меня учит: «Мама, так не надо». У меня есть «корка» — швея 5–го разряда. Планирую устроиться на швейную фабрику, когда выйду. Могу разнорабочей, на огородах, покрасить–поклеить. И муж устроился на птицефабрику. У меня муж — русский. Он несудимый. Меня пытается все воспитывать. Сейчас выйду с ребенком на руках — стыдно будет смотреть ему в глаза. Он мне предлагает расписаться. Я написала, что освобожусь в августе — тогда и поженимся. Сейчас начинаю все с нуля.

Мой адрес — не дом и не улица

Детскому дому уже почти 50 лет. За это время здесь никогда не было меньше 30 детей. А самое большое количество воспитанников, которое помнят, — 75. Любой социолог вам скажет, что это капля в море, иголка в стогу сена или песчинка на пляже. Но ведь дело не в статистике. С одной стороны, существует преступница — женщина, которую нужно наказать по всей строгости закона. Заставить работать и соблюдать режим. В общем, постараться перевоспитать и по истечении определенного судом срока вернуть в общество. С другой стороны, в животе у этой женщины существует ребенок. Точнее, даже не ребенок, а «ручки, ножки, голова — два уха». Эмбрион, одним словом. Прежде чем общество о нем узнает, его нужно еще выносить и родить. И главное — этот крохотный человечек ни в чем не виноват, и в тюрьме ему в общем–то совсем не место. Ну как тут прикажете быть? Как совместить интересы государства и его еще не рожденного гражданина?



Отпустить беременную преступницу на волю никак нельзя: этак все женские колонии опустеют. Да и гарантии, что будущая мать изменит свой образ жизни и начнет вовсю готовиться к рождению ребенка, если честно, никакой. Отправить новорожденного в дом малютки на волю? Тоже негуманно. Хоть женщина и сидит в тюрьме, родительских прав ее никто не лишал. Она может и должна общаться со своим малышом, кормить его и по мере возможности заботиться о нем.

Беременную 35–летнюю Татьяну, учительницу по образованию, осудили за уклонение от уплаты алиментов на троих сыновей. Три года назад за пьянство ее лишили родительских прав, а детей забрали родственники. Здесь, к слову, за неуплату расходов на воспитание детей 280 мам находятся. Но у Татьяны четыре месяца назад родился четвертый малыш — дочка Маша. И горе–мама уверена, что благодаря этому ребенку она сможет выбраться из ямы, в которую скатилась по собственной воле, и возвратить остальных детей.

— Только здесь я смогла увидеть себя со стороны. До чего я докатилась. Со мной играли, долго играли. Я не делала выводов. Просто плыла по течению. А здесь я посмотрела, с каких высот я приземлилась на эту землю, такую страшную. Имея высшее образование, стаж работы по специальности, я 10 лет преподавала в школе в старших классах белорусский язык и литературу, сдала на 2–ю категорию. Отзывы были неплохие. Справлялась. И потом пустить всю жизнь под откос... Исправительное учреждение? Что оно исправило? Только дало возможность посмотреть на себя со стороны. Когда на воле забирали детей, я не могла в полной мере оценить свои поступки, интересы, образ жизни. Катилась себе тихонечко. Это же не за один день — были и предыстория, и предупреждения, и беседы, но об этом не думала: ну раз сошло с рук, сойдет второй и третий. А здесь очнулась, когда родилась Маша. А у меня есть с чем сравнить. Там рожаешь — все ожидают этого события, празднуют, приходят с цветами, поздравлениями. А здесь радость только у тебя. И то больше страха, чем радости. Страх от того, каким он родится, — все–таки стресс, реки слез, нервные срывы, переезды. Как за ним здесь будут ухаживать, сколько раз ты сможешь его видеть, сможешь ли дождаться, пока его привезут из роддома (ведь нас не вместе везут), сохранишь ли молоко, сможешь ли кормить? Если сможешь — конечно, будете видеться пять раз в день. А если не сможешь — спустя два месяца выйдешь на работу и будешь его видеть 1 — 2 раза в сутки, а если в разнарядку надо выйти, то и того реже. И тут осознаешь, что если там ты был сам себе хозяин, то здесь — конкретные рамки. Во времени, в поведении, в передвижении, во всем — во всем. К ребенку? В строго отведенное время... Через ребенка я посмотрела на себя по–другому. И теперь хочется дать ей все то, что не смогла дать другим детям.

Таня рассказывала и сжимала в руках мокрый платок. Через десять дней после нашего разговора она уйдет с малышкой домой. И поневоле начинаешь за нее переживать. Еще больше за ее малышку, которая так счастливо улыбается, когда видит маму. А если опять начнутся тосты за новую жизнь, захочется феерии и сотрутся воспоминания о времени, проведенном в колонии?..

— Даже та, у которой пятая–шестая судимость и в колонии идет уже второй–четвертый год, искренне верит и нас убеждает от всей души в том, что она больше никогда сюда не вернется, — замечает начальник ИК–4 Светлана Походова. — Даже если на четверых детей лишена родительских прав, рожает пятого и думает, что воспитает и отдаст всю себя. И верим, и отпускаем. Ради ребенка не отказываем. Но ведь возвращаются! Потому что иногда их там никто и ничто не ждет. Они освобождаются, приходят устраиваться на работу, но как только работодатель узнает, что судима, пусть даже раз, на следующий день иногда отказывает. Одна 16–летняя девочка, когда мы ее досрочно освобождали, плакала, не хотела уходить, потому что на свободе — семья пьющая, ни образования, ни специальности. Что делать? Опять воровать? А семь месяцев назад, отпуская четырежды осужденную, мы предложили ей записать на камеру все то, что она нам обещает. Она согласилась. И говорила очень убедительно. А сейчас опять к нам вернулась...

Но все равно невозможно им не верить. Смотришь на их деток — маленькие, пухленькие, ямочки на щеках. Сладкие, как конфетки. Думаешь: ну как у такого может быть мама–алкоголичка, избившая в пьяном угаре своего сожителя, или мама–воровка с пятью судимостями? И если ради ребенка мама не станет лучше, то что вообще может исправить?

— Я не знаю, какой ластик нужен, чтобы стереть то, что приобретено здесь, увидено, услышано и пережито, — не сдается Татьяна. — Да, некоторые здесь живут и туда ездят, как в отпуск. А я считаю, что я здесь временно и не хочу сюда больше. В нашем отряде хватает возвращенцев. Говорят, не зарекайся от тюрьмы и сумы. Я приложу все усилия. Чтобы не прозвучало «я тем сроком...» так же банально, как «я попил чаю...». Мне от этого страшно. Когда тебе уже не 20, когда половина жизни прожита... А что успел сделать, кроме того, что лишил детей детства? Может, хоть теперь попытаться реабилитироваться и в их глазах, и в собственных. Не взлететь на небеса, а хотя бы подняться на минимальный человеческий уровень. То, что в педагогику мне дорога закрыта, я понимаю. Но я не боюсь работы любой. Можно попробовать с нуля. Можно няней устроиться в детсад. А там, как себя зарекомендуешь. От себя самого многое зависит. Но так далеко я не заглядываю. Планирую основательно заняться домашним хозяйством и восстановлением родительских прав. Для этого нужно хотя бы долги погасить...


Режимные дети

Говорят, женщина до родов и женщина после родов — это два разных человека. В колонии к этому утверждению относятся скептически. Для большинства эти дети — не первые и не последние. Иногда ребенок меняет маму, иногда — нет. Были такие, кто возвращался сюда с детьми буквально в течение года. За последние 10 лет было 3 случая, когда выходили на волю тюремные «мадонны» и оставляли ребенка на вокзале. Только одна на памяти начальника дома ребенка Натальи Винокуровой сразу написала отказную.



— Все непредсказуемо, — пожимает плечами Наталья Николаевна. — Бывают настолько проблемные мамы, но проходит время, они уходят отсюда, а потом присылают открытку со словами благодарности и фотографией, на которой счастливо улыбается вся семья. А другой раз приходит запрос: дайте повторную справку о прививках, потому что ребенок находится в детском доме. Все зависит от того, что хочет в этой жизни мама, по какому пути пойдет. А где родился — не важно. Для многих малышей это просто счастье, что они появились на свет в колонии, а не на воле, где в доме пьянки, гулянки, нецензурная брань. У ребенка до 3 лет закладывается база. А база у нас хорошая, домашняя, неагрессивная. И мама каждый день приходит. Адекватная, спокойная, трезвая. Мы и мам воспитываем, как своих детей. Конечно, ребенок рождается в стрессе. Они абсолютно все с невралгией. Но потом отстраиваются. В старшей группе не отличишь от обычных детей. Но это большой труд. И, увы, мамы его не видят и не могут оценить. У нас был ребенок, перенесший менингит, я видела, как он тяжело болел, и умилялась, когда он говорил: его никто не понимал, но у него было огромное желание общаться. Мамы же сравнивают своих детей с другими и не всегда остаются довольны результатами. Им хочется, чтобы их ребенок был лучше всех...

Минчанка Алла своего первого и долгожданного малыша ждала и рожала здесь, в ИК–4. Хоть и судимость первая, но аж на 7,5 года хватило экономических статей, главная из которых — хищение путем использования компьютерной техники. Это нелепое, как и все здесь вокруг, признание вызвало у меня недоумение и наивный вопрос: зачем? Единственная дочь в благополучной семье, не отягощенная плохой наследственностью, окончила вуз, чтобы совершить преступление и получить приговор с лишением права работать по специальности! Но за всеми этими нелепостями, начиная от беременных преступниц и заканчивая колыбельками и песочницами за решеткой, всегда стоят сложные обстоятельства.

— Не корысти ради, — Алла тяжело вздыхает, сдерживает набежавшие слезы. — Я попала в такую ситуацию, когда другого выхода просто не видела. Четыре года назад я работала экономистом у индивидуального предпринимателя. У него похитили партию сотовых телефонов. И он требовал с меня возмещения ущерба 200 миллионов рублей, хотя я к этому была не причастна... Закончилось все тем, что я похитила деньги — 85 миллионов рублей — у своего нового работодателя, чтобы оградить семью от постоянных угроз. Знала, что будет наказание, но не думала, что настолько суровым. Когда открыла Уголовный кодекс, стало плохо. Но за свои поступки отвечаю я. Не хочу, чтобы за них отвечал еще ребенок. Знаете, как раз четыре года назад мне ставили диагноз бесплодие. И опытный врач преклонных лет мне сказал: «Дети появляются, когда хотят, а не когда их планируют». Поэтому для меня не важно, где ребенок рожден. Сейчас дочка для меня — единственный лучик света в конце тоннеля. Да, мысленно я готовлюсь к тому, чтобы отдать ее бабушкам–дедушкам, папе. Как бы хорошо к ребенку здесь ни относились, это замкнутая территория. Когда вы гуляете с малышом и с одной стороны нарисованы сказочные персонажи, а с другой забор с колючей проволокой, это тяжело. Осознаешь, что ребенок отбывает наказание практически с тобой. Лучше пусть ее окружают родные люди, пусть видит настоящих котиков, собачек, коров. А меня будет поддерживать то, что дома ждет семья, дочка.

Дом ребенка — все же больше медучреждение. Сюда мама не может прийти в любое время. Режим — как в больнице. Если ребенок заболел, даже просто невысокая температура — мама его и вовсе не увидит. И хотя малыша с осужденной мамой постарались не разлучать, создав все условия для воспитания на территории колонии, мама к этому процессу воспитания почти не имеет никакого отношения. Ей не нужно кормить его с ложечки, укладывать спать, вставать по ночам, когда он плачет, выхаживать, когда болеет, — в общем–то ничего не нужно, кроме того, чтобы погулять один–два часа в день. Доктор назначил, медсестра выполнила, воспитатель поговорила–порисовала, нянечка посадила на горшок и т.д. Как малыш себя вел, как спал, ел, — все это мама знает со слов воспитателей. О том, во сколько на самом деле обходится ребенок, родившие в колонии женщины имеют весьма смутное представление. Новорожденному они дают только имя, отчество и фамилию и то, что могут передать родственники в посылках и на свиданиях — памперсы, салфетки, ватные палочки. Все остальное предоставляет государство.

— У нас были семинары с коллегами из России, Украины, и некоторые психологи говорили, что ни в коем случае нельзя ребенка оставлять в колонии, сажать за решетку. А лучше отдать в детский дом? — рассуждает Светлана Походова. — Здесь все–таки рядом мама, которая вынуждена вести здоровый образ жизни. И она хоть какое–то участие принимает в воспитании ребенка до 3 лет. Ведь 70 процентов женщин, можно сказать, обменяли малыша на стакан водки. Бывает, уже четверых родила, но воспитать не успела. А здесь ее учат быть мамой, в прямом смысле слова заставляют рассказывать сказки, стишки, одевать, пеленать. У нас в прошлом году даже конкурс проводился на образцовую маму. И детей мы каждый год стараемся вывозить в парк, где они кормят белочек, и Новый год у них тоже без Деда Мороза не проходит...

В Мордовии в колонии № 2 в качестве эксперимента был создан дом матери и ребенка, где осужденным женщинам разрешили жить вместе со своими детьми. Но распространить этот опыт на другие женские колонии не удалось. Как рассудили? Детям, конечно, нужна мама. Но мама наказана... У нее свой режим, а у ребенка — свой. И совпадают они только на один–два часа в день. Может быть, для некоторых мам это и есть самое страшное наказание.
 
ШеFF Оффлайн

ШеFF

visibility
Регистрация
15 Ноябрь 2008
Сообщения
5,709
Симпатии
102
Баллы
73
Адрес
SmolCity
#4
В гомельскую женскую колонию пришла гинекология

Медицинский блок на семь десятков коек с современным оборудованием и новое общежитие «повышенной комфортности» на 360 мест получили осужденные ИК №4 в Гомеле.

Больше всего администрацию исправительного учреждения в лице начальника Светланы Паходовой радует именно гинекологическое отделение на 26 койко-мест, которое в новом медблоке заняло целое крыло на втором этаже строения. Кроме того, есть 9 боксов для изоляции инфицированных женщин, есть стоматологический кабинет, рентген-кабинет с новым аппаратом типа «Пульмоскан». Что касается общежития для постоянного проживания заключенных, то и тут все сделано «по высшему классу». Если сравнивать с теми условиями, в которых еще 10 лет назад находились колонистки ИК №4, то теперь дамы сидят с комфортом.

По словам представителя подрядной организации, главного инженера ОАО «Трест Белтрансстрой» Михаила Мельниченко, в его юности таких комфортных условий не было даже в студенческом общежитии. А вот женщины-колонистки сегодня могут проживать в отдельных комнатах со стеклопакетами по 6–8 человек. При этом в каждой такой комнате имеется собственный санузел, комната для приема пищи, чего ранее в пенитенциарных учреждениях страны, в принципе, не бывало. Подобные удобства согласованы с Департаментом исполнения наказаний МВД и схожи с теми, что существуют в аналогичных учреждениях Европы.

Кстати, два последних сооружения пополнили и без того значительный список объектов, которые специалисты «Трест Белтрансстрой» возвели на территории женской колонии в Гомеле. Начиная с 2005 года здесь было построено два общежития для осужденных, банно-прачечный комбинат, библиотека, тубдиспансер, медблок и церковь.

Для самой большой женской колонии Беларуси подобное строительство – высшее бытовое благо, возможное за колючей проволокой. Сегодня в ИК №4 при максимальной загрузке 1700 осужденных находится 1600 человек. Еще два года назад в колонии отбывали наказание более 2200 женщин со всей страны. Разумеется, в подавляющем большинстве случаев сюда попадают люди с ослабленным здоровьем, различными инфекциями, в том числе ВИЧ, туббольные. Однако необходимых условий для их полноценного обследования и лечения на территории колонии за все 66 лет ее существования не было. Особняком всегда стояла и проблема чисто женских заболеваний из области гинекологии, которая, наконец-то, появилась в этой женской колонии.
 

Сейчас читают (Участников: 1, Гостей: 0)